Вот одно из открытий Тимирязева.

Тимирязев, еще юношей, взялся и за решение задачи, какая считалась всеми да и впрямь казалась вовсе неразрешимой. Он принялся разгадывать самую сокровенную тайну зеленого листа, тайну построения живого из простых минеральных веществ в листве растения — глубочайшую загадка живой природы.

Он во всеуслышание объявил, что эта загадка будет разгадана. Он считал, что не может быть иначе, раз верна эволюционная теория.

И вот, одно за другим, стали появляться исследования русского ученого, десятки исследований. Из них неопровержимо вытекало, что Тимирязеву удалось то, что, по мнению проповедников таинственной «жизненной силы», никак не могло удаться: в фотосинтезе — в том «световом созидании», которое идет в живом листе, пока его освещают солнечные лучи, — больше не было тайны!

Тимирязев выяснил, какие именно лучи солнечного спектра поглощаются растением, и проследил, говоря его собственными словами, «их участь в растении»; он изучил зеленые клеточки с их зернышками хлорофилла и показал, как они связывают энергию света и превращают ее в химическую силу и во внутреннюю работу. Было в точности установлено, что именно с помощью этой энергии осуществляется весь фотосинтез; составлен даже «энергетический баланс» его. На твердую дорогу поставлено исследование физики и химии «светового созидания». Никакого места не осталось в недавно еще непостижимом явлении для «жизненной силы».

Естественные законы оказались распространены на огромную область живой природы, которая в сущности, испокон века и до Тимирязева, в представлении ботаников, физиологов, даже химиков и физиков, пребывала под властью чуда.

И все это было величайшей победой эволюционной теории.

Становилось очевидно, что Тимирязеву было известно о ней больше, чем самому Дарвину.

Год за годом, десятилетие за десятилетием он как бы бессменно стоял на часах, отражая все нападения на нее, отбивая атаки, отстаивая эволюционное учение во всей его научной строгости и чистоте. Он не просто пропагандировал «дарвинизм» и даже не просто развивал его дальше, — он прибавлял к нему нечто новое.

До середины девятнадцатого века существовало как бы две дороги для человеческой деятельности в мире живой природы — одна для теории, другая для практики. Издавна повторяли: «Знание — это могущество».

Но биологическая наука, находясь во власти представления об исконной неизменности видов, оставляла человека беспомощным перед живым организмом.

С другой стороны, практики — растениеводы, животноводы — создавали новые формы жизни.

Но очень медленно делалось это. Практика не освещалась теорией. И было в этом медлительном обновлении природы подобие слепых стихийных процессов.

Словно глубокая щель отсекла теорию от практики.

Дарвинизм оказался мостом через эту щель. И тут, в значительной мере, была его сила.

Но этот смело переброшенный мост был еще недостаточно крепок и широк. Дарвин отмечал и провозглашал факты. Он показал огромную ценность работы практиков для раскрытия «тайны из тайн». Но на мосту не хватало места для встречного движения — для того, чтобы с лихвой вернуть практикам то, чем они ссудили теорию.

Дарвин говорил:

— Смотрите: так было в истории домашних животных и культурных растений. И так происходило в природе.

Только Тимирязев досказал:

— Так должен, так будет поступать человек, чтобы изменить природу животных и растений в ту сторону, в какую он найдет нужным.

В сторону человеческого могущества, на службу человеку поворачивал эволюционную теорию Тимирязев. Словом и делом пропагандировал Тимирязев новую науку, науку будущего. И сам дал ей — небывалой науке — название: экспериментальная морфология — наука о преобразовании человеком живых форм.

Некогда, в давнюю пору, когда объем человеческих знаний был еще невелик, существовали всеобъемлющие ученые — их называли «живыми университетами».

Эту всеобъемлемость, почти легендарную, Тимирязев повторил на глазах нашего старшего поколения, при гигантском развитии естественнонаучных знаний.

В самом деле, в науках о жизни трудно найти такую область, в которой Тимирязев не оставил бы следа.

В зоологии он чувствовал себя так же свободно, как и среди зеленого мира растений.

А физики писали ему: «Мы вас считаем своим и учимся у вас», «…следя за вашими опытами, мы невольно вспоминали работы великих созидателей физики…»

Он был одним из творцов русской агрономии; вырастить два колоса там, где рос один, он объявил благороднейшей целью усилий науки.

«Природа — это простолюдин, — повторял он. — Она любит труд, любит мозолистые руки, и если уж приходится ей открывать свои тайны, она предпочитает это делать для тех, кто в этом заинтересован».

А каким словом он владел! То было поистине огненное слово. Никто так не писал до Тимирязева о науке, ее деле и ее творцах.

И все, что говорил, что писал Тимирязев, его исследования, открытия его науки — гордой, могучей, бесстрашной, настоящей человеческой науки, — все это было как град камней, попадавших прямо в то мутное и зеленое болото, где квакали свою «осанну» лягушечьи хоры «истов» и «логов».

Эх, как раскачалось болото! Ведь за любой кочкой и даже на самом дне настигало огненное слово!

— Неслыханно! — вопили «исты» и «логи». — Он говорит то, чего не смел доказать Дарвин: что вся живая природа произошла из неживой.

— Это бунтовщик: он гонит вон творца из сотворенной им вселенной!

— Я не понимаю, в чем там дело с зеленым листом, — заерзал Пфеффер, немецкий ботаник. — Но какая дерзость выводов! Этот человек не считается с самим доктором Юлиусом Саксом, хотя, как известно, доктор Сакс знает все о физиологии растений.

И Пфеффер доверительно понижал голос:

— Кстати, я думаю, что там, в московских опытах, подделаны цифры. Да, да, конечно, это подделка.

Но философ-идеалист Деннерт оставался безутешен.

— Волосы становятся дыбом, — сокрушался он, — когда видишь, как яд материализма просачивается в низшие народные массы.

А из Лондона доносились вздохи Оливера Лоджа, прославленного физика:

— Увы! Моря больше не защищают Англию. Вчера в омнибусе, рядом со мной, простой ремесленник читал книжку о том, что самые прекрасные цветы украсили землю по грубым законам природы.

И, произнеся это, сэр Оливер отправлялся в темную комнату и там молил духов ответить условным постукиванием ножки небольшого круглого столика, как уложить в гроб бессмертное учение об эволюции вслед за его смертными создателями: сэр Оливер посвящал досуги, которые ему оставляла лаборатория, спиритизму.

Но духи не слыхали или не могли исполнить просьбу достойного сочлена Королевского общества: они так и не сообщили ему способа искоренения учения о развитии живого мира.

Примерно в это время в немецком городе Фрейбурге читал курс эволюционной теории профессор Август Вейсман. Он считался дарвинистом, правда, с приставкой «нео»; это значило, что профессор Вейсман не обычный, а улучшенный дарвинист.

Профессор Вейсман рубил хвосты мышам. Затем он ждал, пока у них рождались дети, и тем также рубил хвосты. И так он поступил с двадцатью двумя поколениями мышей. При этом он тщательно измерял хвост у каждой новорожденной мыши, выслеживая, не станет ли он короче. Но у мышей двадцать третьего поколения хвост оставался все таким же, каким положено ему быть у всего мышиного рода.

— Из этого я вижу, — рассудил профессор Вейсман, — что совершенно напрасно считают живые организмы — вот хотя бы этих мышей, не боящихся моего ножа, — какими-то цельными существами. На самом деле они состоят из двух частей, вставленных одна в другую. И жизнь похожа на игрушку-коробочку, внутри которой есть другая коробочка. Внутри этой внешней мыши, которую я вижу, есть еще внутренняя мышь, невидимая. Я могу отрезать хвост мыши внешней, но не могу уменьшить хвост мыши внутренней ни на миллиметр.

Короче говоря, Вейсман провозгласил, что все живые организмы состоят из вещества телесного и вещества зародышевого. Ошибся бы тот, кто подумал бы, что Вейсман под зародышевым веществом разумел просто зародышевые клетки, имеющиеся, как всем известно, и у мышей и у бесчисленного множества других организмов.