Великаны — и только великаны — умели это. Пушкин несколько раз принимался писать совсем иначе, хотя написанное раньше казалось современникам непревзойденной вершиной («сменял перо», по меткому выражению одного из исследователей); то же делал и Лев Толстой. Известно, как круто переломил свою работу у рубежа нашего века Иван Петрович Павлов (когда он оставил принесшее ему Нобелевскую премию изучение пищеварительных желез и занялся условными рефлексами) и как опять готовился начать наново перед самой смертью, на девятом десятке.

И вот великая сила совершать такие крутые взлеты больше всего потрясает в образе Мичурина. Фениксова способность самовозрождения была в изумляющей степени присуща ему.

Молодой Мичурин — это рьяный последователь А. К. Грелля, учившего, что можно простой акклиматизацией закалить «южан» и превратить их в «северян» (что Грелль и пытался доказать в устроенном им «акклиматизационном саде» на Воробьевых горах). Со страстью, незнакомой и самому учителю, «акклиматизирует» Мичурин — этому отдан весь его труд, все время, все скудные гроши; он исповедует во всеуслышание свою веру, убеждает, пропагандирует. Никакие неудачи не обескураживают его. И так много лет.

И вот он исчерпывает это. Исчерпывает до дна все возможности акклиматизации, которые тысячам других представляются бездонными. И едва отчетливо осознает это, как поворачивает резко. Грелль отброшен. Все надо делать не так с самого исходного пункта. Отныне у Грелля не будет более грозного врага, чем Мичурин. «Я… тоже увлекался греллевским способом акклиматизации… Я тоже чудодейственным образом акклиматизировал…», «Пропала почти бесследно масса труда, денег и времени…», «Убеждаю не обманываться ложной надежной…»

Вот он приходит к парадоксальному выводу, что для питомника ему нужна тощая, негодная земля. И бросает все. Хотя никто никогда и не пробовал даже дерево посадить на такой земле (не то что закладывать питомник), он кидает свой уже налаженный на черноземе всем на зависть садик в Турмасовской слободе, в который до этого вложил всю жизнь свою и добился, что соседи, проходя мимо, говорили: «Картинка! Загляденье!». Тогда-то и приобрел у слободского попа никому не нужную пустошь ка берегу Лесного Воронежа. И бедняк остался вовсе нищим. А все деревца и кустарники на загорбке с женой, свояченицей и детьми перетаскал за восемь верст.

Эта бросовая пустошь — ныне самый знаменитый сад мира. Это переселение 1900 года и было началом настоящего Мичурина.

Итак, в том же году, когда началась вторая жизнь Грегора Менделя, когда забытый мемуар его был открыт Чермаком, Корренсом и де Фризом и родилась формальная менделевская генетика, — в том же году произошло и другое событие, прямо противоположное по смыслу открытию «горохового мемуара», событие, тогда никем не замеченное и давшее, в конечном счете, грандиозные результаты!

Интересно и важно, что Мичурин не чутьем, не интуитивно только, но очень ясно, совершенно отчетливо понимал значение вот таких «сломов» и критических поворотов в своей работе. Он знал, что в неутомимых поисках нового люди должны добывать знания и что развитие науки идет диалектически.

Мы находим у него чеканную формулу, говорящую о различии между творческим ростом и догматическим окостенением — формулу, настолько поражающую, что ее хочется напечатать курсивом:

«Мои последователи должны опережать меня, противоречить мне, даже разрушать мой труд, в то же время продолжая его, и только из такой последовательно разрушаемой работы и создается прогресс».

Он подымается здесь и над всем тем, что сделал сам!

Это необычайная черта в образе Мичурина, как необычайно, беспримерно и то, что с самого начала он, нищий садовод, вполне сознавал смысл и цель своей деятельности и твердо ставил перед собой свои неслыханные, исполинские задачи. Он даже извинялся печатно, с самых первых лет, что должен отрываться от этих задач, вынужден продавать деревья, семена, саженцы своего питомника, чтобы существовать!

Как было возможно это? Даже при гениальных, необъятных силах — как стало возможным это? Где была опора у Мичурина? Иногда читаешь: был он одиночкой в старой России. Но одиночки никогда не добиваются ничего значительного. Никогда. Существовали люди в России, которые в самые глухие времена работали вместе с Мичуриным и почитали его, учились у него, прислушивались к каждому его слову. Существовала Россия, знавшая Мичурина, — Россия простых людей, садоводов из крестьян, рабочих, железнодорожников, соседей-тамбовцев и тех, что переписывались с Мичуриным, обменивались с ним черенками и семенами, приезжали к нему из самых дальних губерний. Садоводы неученые и ученые, связанные друг с другом, в частности, через журнал «Прогрессивное садоводство и огородничество»… Материально ничего не могла дать великому преобразователю природы эта потайная известность при мертвом, пренебрежительном молчании России официальной, власть имущей.

Но Мичурин все же постоянно ощущал, что он не один и не в ледяной пустоте его работа… Вот на что он опирался, вот откуда черпал новые силы его неукротимый дух, укрепляясь на избранном пути.

Теперь пора еще в одном отношении дополнить то представление о Мичурине, которое создалось, быть может, на основании предыдущих страниц. Дополнить представление о размахе и характере труда Мичурина.

Этот человек с мозолями чернорабочего, с мозгом исследователя природы и философа, человек, кому не привелось даже кончить гимназию и кого никто не готовил к писанию, всю жизнь провел не только на грядке, но и с пером в руке. Его литературное наследство огромно и доныне до конца еще не разобрано. Оно насчитывает, вероятно, не одну сотню печатных листов.

Он обладал собственным стилем; фразы его узнаешь. При всем том он ни в какой мере не гнался за «красотой слога», не был литератором. Стиль его — почти прямая противоположность «литературной» бойкости.

Перо было его поверенным; скажешь даже — его товарищем. Он мыслил с ним, с ним искал. Поэтому не нужна ему была хлесткая фраза. Надо, чтобы слова возможно точнее, возможно послушнее и не предвзятее следовали за мыслью. Сами по себе они ничто; все — она.

Отсюда — громоздкие, подчас, предложения, по пять кряду нанизанных родительных падежей.

Он записывает задания самому себе, итоги дневной работы, то, что передумал: «вопросы, которые следует разрешить»: «заметки о прочитанном и оценки его»; «выработанные правила», помологические характеристики, кропотливые протоколы опытов, открытые им новые законы; он делает чертежи, зарисовки с объяснениями; спорит, полемизирует, перо его рисует карикатуры — в них нет ничего личного, это удары в идейной борьбе, обобщенные образы носителей ненавистной ему мертвой догматики «из касты жрецов науки» (как гласит одна из подписей); он морализирует, заносит на бумагу нормы поведения натуралиста и свои требования к нему.

В целом это исповедь, в которой отражена огромная жизнь, с внешними событиями ее, борьбой, трудом, прочитанным в книгах, обдуманным, познанным и добытым на опыте — и бесконечно сложным, глубоким внутренним миром.

Да, Мичурин меньше всего гонится за «лоском». Но вот он записывает взвешенное предельно ясной своей мыслью, перечувствованное горячим сердцем. И под пером рождаются фразы высокого изящества, сгустки подлинно призывной силы и страстности. Он пишет о «цветущем саде», каким должна стать его родина. Чеканит знаменитое: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее — наша задача». Или: «Наша страна и внешне должна быть самой красивой страной в мире». Легко находит какие-то по-особенному человечные образы и говорит так, как никто не сказал до него:

«Социалистическое строительство, ведущееся под руководством большевистской партии, во главе с дорогим вождем всех трудящихся товарищем Сталиным, дало нам возможность увидеть великие, чудесные дела и в городе и в селе, в заводских и академических лабораториях, в недрах земли и высоко на воздухе. Лично мне кажется, что теперь я, на 80-м году своего жизненного пути, вдруг встретил приятного, но незнакомого мне ранее человека. (Курсив мой. — В. С.). Все так чудесно изменилось».